Страшные сказки Гила не пугают.  Он слушает их затаённо, но фырчит и отмахивается, когда его поддевает локтём и мягко журят: испугался? Гил не очень общительный, он не из тех, кого называют душой компании — тихоня, не отсвечивает; даже зная ответ, — промолчит. Гил не из тех, на кого могут злиться или кого задирают: смотрит иногда так, что первородный ужас зарождается под рёбрами. Гил не боится — почему он должен бояться выдуманных историй? Гил живёт с Руфусом Бармой — ему ничего не страшно.

Так он думает, пока не задерживается до поздна.

В слабых отсветах тусклых фонарей тени кажутся особенно тёмными, глубокими, кажется, что таят в себе всех тех монстров, о которых рассказывают; тени ложатся на землю изломанными фигурами, луну скрадывают тяжёлые облака, и от этого становится не по себе, иррациональный страх смыкает холодные пальцы вокруг шеи, и становится не по себе. Гил ругает себе за этом, поджимает губы и уверенно сворачивает в переулок — ему нечего бояться. Звон цепей ломает тишину, цепи ломают пространство, заставляют то расползтись трещинами и осыпаться — бездна разверзается под ногами, монстр, страшнее тех, что в сказках, смотрит прямо на него зашитыми глазами, не видит, но чувствует. Гил знает, знает, что чувствует! Знает, что смотрит — на него. Гил отступает назад, спотыкается, падает в грязь, пачкая белую одежду, Руфус будет недоволен, Гилу страшно, по-настоящему страшно. Его бьёт крупная дрожь и он пытается отползти, забывает как дышать, слышит только стук собственного сердца, слишком громкий, как звон колоколов. Он умрёт? Он не хочет умирать! Жмурится и темнота распадается золотом искр.

Гил жмурит глаза, но — видит. Спиной чувствует чужое тело, радость от того, что он не один, ему помогут, сменяется ещё большим страхом: то, что он чувствует — того нет. Хочет отпрянуть — его обнимают, прижимают ближе к себе. Серебро волос щекочет кожу, дыхание обжигает и заставляет замереть сердце. Цепенеет, распахивает глаза, но видение не исчезает.

«Ах, Гилберт. Тебе нечего бояться».

Вкрадчивый голос ломает сознание, и Гил закрывает уши, хочет закричать — не может, задыхается.

«В твоих руках сила, она — твоя по праву».

Чужие тонкие — слишком бледные — пальцы ведут по груди, обжигают холодом, касаются шеи — он распадается, — сжимают подбородок, заставляя запрокинуть голову, заставляя посмотреть, раствориться и исчезнуть.

Гил не помнит, что произошло, страшный сон, говорит сам себе, бежит со всех ног, замирает только у двери дома. Гил не хочет вспоминать, постыдно боится: ему не понравится это, что-то ужасное, что ему не понравится, что лучше не вспоминать. Гил боится, переступая порог, боится, что если расскажет — осудят. Боится, что от него откажутся.

Гил не помнит, что произошло, но помнит чужой голос и обжигающие льдом прикосновения. О какой силе он говорил? У Гила нет никакой силы, талантов особо тоже нет. У Гила есть старание, потому что он хочет оправдать чужое доверие, быть полезным и нужным. Он долго ходит вокруг чужой комнаты, мнёт ткань одежды, кусает губы. Слишком поздно, чтобы тревожить, слишком глупо, чтобы задавать вопросы. Гил жмурится, темнота обволакивает и он чувствует сиюминутную уверенность — распахивает дверь, виновато и неловко, скованно улыбается. Он заучивал слова, прокручивал по кругу, как лучше спросить, но они в момент испаряются, в голове остаётся только лишь гулкая пустота, Гил говорит:

— Есть ли сила, способная контролировать саму Бездну?

se

f