Бесит.

Бесит. Бесит. Бесит.

Заезженной пластинкой бьёт, оглушая, пульсирует в голове. Раздражение выкручивает нервы, стягивает терновником кости, колет, скребёт, жжёт. Раздражение — на кончиках пальцев: сжать бы их на чужой тонкой шеи до боли в суставах, до хруста позвонков.

Бесит.

Юстасс знает: он бы взорвался и с меньшего. Юстасс чувствует, как собственных неконтролируемых эмоций становится слишком много — давится ими, захлёбывается. Чувствует, что вот-вот взорвётся, словно ёбанный динамит с подожённым фитилем: огонь стремительно опускается к подрывному капсюлю, приближая неминуемое.

Юстасс и сам бы не сказал, что именно его так выводит из себя. Юстасс и не собирается в этом разбираться: нахер надо? Достаточно просто осознания: этот придурок, кем бы он ни был — бесит. Кид цепляется за него, будто бык на красную тряпку, возводит собственное раздражение в абсолют, криво улыбается, смотрит откровенным пренебрежением, чувствуя, как за грудной клетко разгорается не просто огонь — чёртов пожар. Думает, что на такого он взбрыкнулся бы в любом случае, будь даже в лучшем расположении духа: за свою блядскую манерность, за то, что тянет время, словно девственница на первом свидании, желая набить себе цену, за то, что смеет смотреть на него — так.

У Кида терпения — на ноль. Всегда. И этот недоумок лишь распаляет огонь, что выжигает изнутри, искрит, едва ли не рычанием вырывается из глотки.

Кида бесит даже чужой голос. Настолько, что хочется тут же сорваться с места, сжать пальцы в чужих волосах, вздёргивая, приложить головой о ближайшую поверхность. Растоптать. Но он лишь скалится сильнее, словно животное, скребёт тонкими ногтями по столешнице и смотрит прямо и цепко, будто желая выжечь его дотла одним лишь взглядом, отливающим кроваво-красным.

Одасаку четырнадцать. У него уже безупречная репутация наёмного убийцы. Стены забрызганы кровью, ей же залит пол. Это отвратительно? Ужасно? Должно вызывать страх, раскаяние? Это не вызывает ничего. Одасаку убирает пистолет в кобуру и смотрит равнодушно на только что убитого им владельца этого роскошного особняка: во лбу у него — дыра от пули, с ювилерной точностью достигшей своей цели, кровь стекает по лицу, взгляд смотрит в никуда. Одасаку не знает что он за человек был и как жил, но знает, что у него было много охраны — сработать чисто не получилось, но ни один выстрел и удар не достиг Сакуноске. Он оглядывает кабинет и взгляд цепляется за выцветший зелёный переплёт книги. Одасаку не отличался любовью к чтению, но сам не замечает, как рука тянется к книге, что-то привлекает его внимание, что-то незначительное, что не позволяет просто развернуться и уйти, но заставляет взять её. Унести с собой. Хозяину она больше не понадобится. 

опереживает. Она увлекает его с головой и весь мир вокруг перестаёт существовать. Что-то незначительное — в корне меняет что-то в нём. И если до этого в его мире не было ничего, кроме убийств, то в тот момент казалось, что всё вокруг, его сознание залито светом восходящего солнца. Что-то изменилось и он за это цепляется, как цепляется за слова:

«Написать роман — это тоже самое, что написать жизнь. Ты решаешь, как люди будут жить и умирать». 

За слова, с которыми он, успевший отнять уже так много жизней, не был согласен. 

Он хотел написать свою книгу. Такая же простая мысль стала чем-то несоизмеримо важным, якорем, что останавливает корабль у пристани. Но он ничего не знал о жизни, знал, как убивать, знал смерть и приносил её в чужие дома. У него не было права писать о ней, для начала, он должен был познать и изучить, прочувствовать жизнь сам, в мельчайших деталях. 

И он перестаёт убивать. 

«Люди всю жизнь ищут спасения. Но осознают это лишь на пороге смерти».

Наверное, он просто тоже искал спасения. Заблуждался, отказываясь принимать действительность, беспощадную и равнодушную, вынуждающую стать сильнее. Презирал себя за то, каким был, каждый день пытался выскоблить собственную душу, грязную от крови, утонувшую в темноте и пустоте. Заработать право быть тем, кто сможет писать о чём-то большем, чем просто смерть, придать смерти значимость, показав вес и ценность жизни. Жизни, которая  способна была бы затронуть чужую душу и, быть может, как когда-то ему, что-то дать, подтолкнуть и направить. 

Одасаку двадцать четыре. И всё это время он просто искал смысл, облёк его в простое желание, которому сам же не давал возможности исполниться. Пуля пробивает его грудь, и это смертельно, он знает. Ему не страшно умирать и он не должен чувствовать сожаления. Тогда почему так щемит меж рёбрами? Может, это из-за ранения? Кровь растекается по полу, его собственная кровь, и чем больше её становится, тем меньше у него времени — вместе с ней утекает его жизнь, замедляется дыхание и сковывает мышцы неподвижностью. Одасаку пальцами нащупывает пачку сигарет — он давно не курил, сейчас хочется. 
Смысл всегда был рядом с ним. Не в искуплении и не в желании дышать морским воздухом, зажимая ручку в пальцах и марая бумагу, сколь бы важным то не казалось и как сильно не держало бы его на земле, сковывая цепями старые привычки, позволяя быть лучше. Смысл склоняется над ним, зажигает спичку, помогает прикурить сигарету. Табак тлеет вместе с жизнью, заполняет лёгкие вместе с воздухом в последний раз. На губах застывает улыбка. 

Как жаль, что Одасаку не решился сделать это раньше: не стоять на краю пропасти — перешагнуть её и перепрыгнуть. Ударить. Сказать. Сломать выстроенные границы, вопреки установленным правилам мафии: не лезть в душу и сердце, не задавать вопросов, — сорвать печать с чужого сердца, вытащить наружу то, что так тщательно скрывал. Умный, одинокий ребёнок — Одасаку хотел быть его другом, быть честным и верным, просто рядом быть. Хотел бы пробиться через прочную стену раньше, но всегда останавливал себя. Как жаль. Смысл всегда понимаешь слишком поздно, значимость и вес, чего хотел на самом деле и что боялся потерять. 

Одасаку двадцать два года. Война Драконьих голов в самом разгаре. Трупы складывают прямо в переулках, сточные воды залиты кровью, воздух вибрирует не от грозы — грома нескончаемых выстрелов. Задачей его и Дазая было прибирать тела погибших: фотографировать и изымать личные вещи — нельзя было допустить, чтобы хоть что-то попало в руки полиции и стало уликой. Не самая приятная задача и не самая весёлая, но Одасаку рад, что выполняет её не один, рад, что рядом Осаму. Этого, конечно, не скажет, он вообще редко говорит, только необходимое, всегда прямо, чаще только по делу. Дазай — противоположность ему. Порой несёт полную чушь несвязную, за его мыслями сложно уследить, ещё сложнее понять, что у того в голове. Одасаку смотрит на него и думает, что за шалой улыбкой демоны прячутся. Окружая себя жестокостью, он был способен улыбаться так же легко и беспечно, ступал по улицам, таящим в себе опасность едва ли не вприпрыжку, не ведая страха и не зная, когда стоит остановиться. Будто школьник, воодушевлённый, спешил на свидание со смертью, но никак не складывалось, пути расходились, огибали друг друга. 
Дазай подхватывает из корзинки, перепачканной кровью, два яблока, одно кидает Одасаку и тот ловит его быстрее, чем успевает понять происходящее. Одасаку смотрит на него и думает: ещё пару лет и мальчишка станет одним из главных — с ним уже считаются, его уже начинают бояться. Что можно быть общего у них, слишком разных и не похожих друг на друга? У Одасаку нет никаких талантов, тогда как Дазай, кажется, сделает что угодно, за что бы не взялся — не было ничего, что ему не удавалось бы. Дазай отнимает чужую жизнь леденящим хладнокровием, знает жестокость, что скрадывается лёгкостью, Одасаку — мафиози, который не убивает, подбирает сирот, чьи семьи были вырезаны, находит им приют, его губ никогда не касается улыбка. Наверное, общее то, что прячут за стенами, ограждают пропастью, не хотят признавать. 

От кислого яблока сводит скулы. Дазай выкидывает его за спину, скривившись, Одасаку откусывает ещё, не изменившись в лице. От них воняет, как от помойных крыс, первые лучи солнца рвут тёмную синеву. Дел ещё невпроворот. 

Стёкла вибрируют, раскаты грома глухим эхом сотрясают воздух и Ода перводит взгляд на окно. Тёмные, кучевые облака тяжестью стелятся по небу, деревья покачиваются, тонкие совсем кренятся к земле, кланяются, яркая вспышка распарывает темноту, и Одасаку закрывает глаза. Благоприятная погода для тайных встреч. И худшая для тех, кто застрял в глуши, как они. Одасаку медленно выдыхает и смотрит на Дазая, тот тянет ладони к искрящему камину, потешно стучит зубами, тонкие плечи сдрагаются от дрожи. Почти всю одежду пришлось снять — она сохнет на спинках стульев, плащ висит на ручке двери, — и сейчас он выглядит слишком хрупким. Человек, которого опасаются даже в Портовой мафии, человек, чей путь выстелен тьмой, кровью и чужими костями, для кого добро и зло равнозначны — не значат ничего, кто выстрелит без колебаний в любого, кто ходит со смертью рука об руку. И это в восемнадцать лет. Слишком молод для того, про кого говорят, что он был рождён для этой работы. Одасаку молча поднимается, игнорируя вопрос Дазая, половицы под ногами скрипят, дом старый, хотел бы Ода знать его историю, какие люди тут жили и чем? Впрочем, ненастолько, чтобы эта мысль задержалась в голове, он обходит одну комнату за другой на втором этаже, пока не находит то, что надо, возвращается назад. 

Старый ковёр приятно щекочет ступни, дерево в камине потрескивает колыбельной и Одасаку думает, что, не смотря на непредвидимые обстоятельства, ему нравится это мгновение. Он накидывает тёплый плед на чужие бледные плечи и опускается рядом, скрестив ноги, тоже вытягивает руки, подставляя их под обжигающее тепло огня. Дазай водит пальцем по краю чашки, ручка обломана, по боку тонкая трещина, удивительно, что она ещё может служить по назначению, удивительно, что здесь вообще осталось хоть что-то, пригодное для употребления. Хотя пригодность чая им ещё стоит проверить. В обратном случае можно будет считать, что они совершили двойной суицид. Обрадовался бы Дазай этому? Нет, наверное.

У Дазая тонкие пальцы, такие бывают у пианистов, но его пальцы нажимают не на клавиши фортепиано — спусковой крючок. Его пальцы гибкие, сильные и умелые, каждый раз Ода подмечает что-то новое, что тот делает с такой лёгкостью, будто то не более, чем забава. Столько талантов в одном человеке, которым можно было бы найти достойное применение, но о каком достоинстве говорить, когда они выбрали для себя такую жизнь?

Старые часы бьют по нависшей тишине, секунда, ещё одна. Единственное место, где они встречались до этого, помимо работы — бар, и Одасаку нравилось то место, как нравилось то время, когда работа оставалась за дверьми заведения, пусть, в конце концов, они всё равно часто возвращались к ней, но это были мгновения жизни обычной и простой, можно было поверить, что они свободны от собственных обязательств, ничем не примечатльные, хорошие товарищи, друзья. Время для него замирает и останавливается, множится, распадается вселенными, в которых мечты исполняются, простые желания не тяжёлый груз под грудью — осязаемы.

Одасаку знает, что сколь бы принципиально разными они ни были — похожи. Можно ли назвать пустоту в душе одиночеством? Можно ли сказать, что они протянули друг другу руку, потому что чувствовали эту схожесть? Одасаку не знал, но знал, что это не имело никакого значения. Неважно почему они стали друзьями, как это вышло и как много времени им отмерено. Важно, что это у них есть здесь и сейчас, и он хотел  сохранить это, уберечь, как хотел бы, чтобы Дазай выбрал для себя другой путь. Тот, где будет не только кровопролитие и сгущающаяся темнота, но и что-то большее, способное разогнать тучи и, как знать, может всё же тогда, он смог бы найти то, что ищет, вопреки ожиданиям.

Дазай любит говорить о смерти, кажется, что это навязчивое, его одержимость, что ищет он именно этого, но, всё же, пожалуй дело в другом. В этом они были не похожи. Одасаку заводит руки назад, откидываясь, запрокидывает голову, потолок, потрескавшийся — как только штукатурка не сыплется, — затянут паутиной. Люди живут, чтобы спасать самих себя. Ты поймёшь это в момент собственной смерти. Эти слова врезались в память, стали направляющей. Хотел ли Ода спасти себя? Нет, он просто хотел другой жизни, той, где можно смотреть в окно, на море, где пальцы буду сжимать не рукоять пистолета — ручки, где они бы могли дышать полной грудью, свободно. Жизни, ярче, написанной другими красками. Жизни, на которую у него, всё ещё, не было права.

Эта ночь сжата дождём и грозой, бушующей непогодой, непринуждённостью Дазая, кажется, он что-то спрашивал. Что же это было? Умиротворением.