[overlook]Сатору и правда стал сильнее. Наблюдая за его ребячеством, за тем, сколь непринуждённо и естественно он поднимает себя, не прикладывая для того особых усилий, Гето отстранённо думает, что, наверное, теперь тот по праву сильнейший. Гето должен быть рад за него, как товарищ и друг — чувствует только усталость; быть может, самую малость, столь глупую и алогичную обиду: Сатору оставляет его позади, а сам он соглашается с таким расклад, принимая действительность. Чужая несерьёзность всегда была его спасательным кругом, в мире, в котором слишком много неприглядности, Годжо Сатору — ослепительный свет, способный разрезать любую темноту, выжигает мрачное дотла и играючи справляется с любыми невзгодами. Годжо Сатору не видел преград перед собой, для него не было рамок и он не был скован ограничениями — шёл напролом; порой от этого было слишком много проблем и никогда скучно. Несмотря на всю эгоцентричность, несмотря на то, что у него было то, что сам Гето не мог позволить себе, на него, Сугуру знал, всегда можно было положиться: можно не думать о тыле и позволить себе больше вольности, как не позволял раньше никогда. Годжо Сатору — олицетворение бесконечности, весь мир под его ногами, без преувеличения, и столь же невозможно было коснуться его, теперь — буквально. Годжо Сатору — космос, столь же яркий, столь же таящий в себе опасность, и столь же — недосягаемый; мир вокруг подстраивался под него, Гето считал, что может стоять с ним на равных, заблуждался, конечно же, сам он упирается в стену и реальность прибивает его к земле, как псину, за загривок — прямо в грязь.

Эта грязь — она в крови его, замогильным по венам. Гето знает: он не должен своё раздражение и усталость вымещать на Сатору, поэтому ничего не говорит на замечание о своей пагубной привычке, к которой вернулся снова, но и не сдерживает мелькнувшего неодобрения во взгляде, не скрывает: «Мне так плевать, Сатору, как ты к этому относишься». — Не скрывает, насколько не прельщает его навязчивое внимание чужое сейчас. Где же ты был раньше, Сатору. Гето знает где — поглощён собой, собственными возможностями и тренировками. Мог ли Сугуру винить его в этом? Нет. Но человек никогда не был существом, сотканным из логичности, и Гето вынужден признать: он сам не исключение. Гето понимает почему для Сатору это было важно, дело отнюдь не только в том, что тот не видел ничего вокруг себя — то заблуждение, пусть и есть в нём львиная доля правды. Гето знает его слишком хорошо, знает — не останови он тогда его, всё вышло бы из-под контроля и мир вокруг пылал бы в огне; есть ли хоть один человек или Проклятье на всём свете, что способны были бы остановить его? Смог бы остановить Сугуру его? Захотел бы он делать это? Знает — та ситуация выбила почву из-под ног не у него одного. Разница лишь в том, что Сатору смог двигаться дальше, а Сугуру застрял на месте, ноги его вязнуть в трясине, он скован по рукам и ногам, удавкой стягивает шею и он задыхается, не способен вдохнуть полной грудью, как не способен избавиться от нарастающего, опасного в груди. Его собственное проклятье разъедает его, коррозией покрывает нутро, изживает убеждения и закрывать глаза больше не получается, как не получается отрицать очевидное — у Сугуру больше нет причин оправдывать лицемерную жестокость и нет желания протягивать руку помощи.

— Ты какой угодно, Сатору, но точно не покладистый. — После паузы говорит Гето и тушит сигарету о блюдце, которое заменяет ему пепельницу. Мир вокруг — блеклое напоминание себя; Сугуру не смотрит больше на Годжо, тонкие шторы хлёстко поднимает ветер из окна, он по-летнему тёплый, но на кожу ложится морозным, слепит солнце, но Сугуру не чувствует тепла и не замечает красок за окном: мир вокруг — не находит отклика, оставляет лишь назойливое желание сравнять его с землёй. Наверное именно поэтому он предпочёл бы не видеть Сатору сейчас, в нём жизни слишком много, в нём жизнь бурлит, плещут эмоции, этот фейерверк и конфетти жизнелюбия безумного — слишком яркие. Этого слишком много для Гето. Выносить это кажется совершенно невозможным, почти физически-ощутимо обжигает; Годжо Сатору — солнце, что непременно обожжёт крылья и скинет в воду бесславным поражением всякого, кто приблизится к нему самонадеянно близко.

Проклятье, разделяющее недовольство Сугуру, подползает ближе, Гето склоняется и протягивает руку, оно забирается на ладонь, скованное преданным послушанием, и ему стоит огромных усилий не сжать пальцы всплеском холодной ярости абсолютно алогичной, не находящей выхода и тлеющей под фатальной обречённостью.

Годжо Сатору слишком много. Он заполняет собой всё пространство, присутствием и голосом, неугомонным и иногда слишком внимательным взглядом. Мельтешит и не замолкает ни на минуту, рассказывает обо всём, что только приходит в голову. Фоновый шум, к которому Сугуру зачем-то прислушивается, как будто ему на самом деле есть дело до фанаток Нанами, как будто ему не всё равно на подрастающее поколение магов, как будто это могло перекрыть навязчивое в голове: «Убей. Убей их всех».

Убей. Это надо было сделать ещё тогда. Это надо было сделать давно. Люди — проклятые создания. Они настоящая опухоль этого мира. Они — гной смердящий, чёртовы обезьяны.

Ничего не изменилось. Гето знал всегда. Хотел ли он просто поверить, что заблуждается? Хотел ли продлить миг, запечатлённый вечностью на фотокарточках, в котором беззаботное и подростково-лёгкое могло решить любую проблему и справиться со всем миром и всякой несправедливостью, стоит только лишь немного постаравшись? Ведь он правда был счастлив тогда. И на самом деле наслаждался, зная, что рядом с Сатору может хоть немного отпустить себя, ослабить контроль и выдохнуть свободой, не сковывающей. Тогда почему не может дышать сейчас?

Лунный свет стелется по полу, тихо хлопают шторы — окно Сугуру так и не закрывает, —копошится на полу Сатору, его присутствие давит на пространство. Он не покладистый сосед — неугомонный, меняет правила под себя, как привык делать всегда; чужое мнение Сатору не волновало никогда, и эту наглость он мог позволить себе, знал это и пользовался этим без зазрения совести.

Годжо Сатору — вселенная со своими законами, завораживает и подавляет в равной степени. Гето подчиняться другим не привык, пусть и его, определённо, можно было с большей уверенностью назвать примерным учеником, в этой команде он отвечал за здравый рассудок. Гето слишком хорошо понимал, как устроен мир и что же раньше останавливало, сдерживало его? Неужели и правда чистое упрямство, принципы, взращенные в нём и некогда принятое решение? «Ты не должен отступаться сейчас, не должен...».

Замогильного в нём слишком много, у духов свои голоса и ни в одном из них нет миролюбивого. Их голоса заглушают слепую праведность, их руки закрывают глаза. Они копошатся внутри, искажая энергию проклятым слишком очевидно; в них нет тепла, но есть назойливое желание, естественное и простое, незамутнённое — поглотить всё живое, искажённое в своей сущности и разрушающее, замаскированное под личиной невинного создания, рода человеческого-

Голос Сатору перекрывает голоса. Гето открывает глаза не сразу, думает, что если игнорировать его, то успокоится. Но Сатору не успокоится, он знает.

— И не усну, если ты не замолчишь. — Говорит он и поворачивает голову в его сторону; в лунном свете Сатору кажется ирреальным, миражом, Сугуру ловит себя на мысли, что хочет протянуть руку и коснуться, убедиться, что — настоящий. Не делает этого.

Гето вздыхает. Он нихрена не спит, как и сказал Сатору. Не помнит, когда последний раз нормально спал. Не может спать, и это сводит ещё больше с ума. Приподнимается на локтях и перевод взгляд на окно, словно ему было невыносимо смотреть на Сатору, не способен был долго выдерживать его взгляд, что чистая ложь: Гето просто не уверен, что сможет молчать, если тот будет столь пытлив. Сколь бы слеп Сатору не был, особенно, когда дело касалось чужих эмоций, это не делало его таковым; в сущности Годжо Сатору было просто плевать на всех вокруг, кроме себя.

Гето просто знает: Сатору не поймёт, а если поймёт — не примет.
Гето просто не знает, как объяснить, насколько это разъедает его и что изменилось, что не осталось ни сил, ни желания отрицать очевидное, что знали они оба и за что одёргивал он сам Сатору всегда.

— Как думаешь, — начинает Сугуру, но замолкает тут же, выдерживает слишком долгую паузу. Как думаешь, Сатору, нам правда стоит обманываться и дальше? Как думаешь, Сатору, что будет, если мы убьём их всех? Как думаешь, Сатору...

— Ложись спать. — Он падает на лопатки снова, накрывает тыльной стороной ладони глаза: — Ты сам говорил, завтра нам доводить молодёжь до инфаркта, а для этого нужна энергия. Которой у меня нет.

Сугуру не хотел этого разговора, знал — ни к чему хорошему это не приведёт. Сугуру хотелось постыдно, словно подростку балованному и жизни не знающему, сбежать от него, закрыть глаза на происходящее, сделать вид, что он не замечает: земля под их ногами — в трещинах, трещинами ломает почву, образуя пропасть между ними. Сугуру принял всё. Ему потребовалось на это время, но он смог признать — так должно быть, это неизбежность; неважно, как он сам к этому относился и неважно, что чувствовал он: по другому просто быть не могло — время бы взяло своё; рано или поздно, всё пришло бы к тому, что они оказались бы по разные развилки дороги. Сугуру думал, что принял, убедил себя, что его устраивает это — у Сатору свой путь, на этом пути он не сможет всегда стоять с ним плечом к плечу.

Это сущая ложь.

Он хотел быть подле него.
Не наблюдать со стороны за успехами и не наблюдать, как силуэт его всё больше отдаляется, оставляя Сугуру в тени — быть на равных. Это не то, за что можно попрекать Сатору, знает. Он не станет этого делать, но столь алогичным скребёт внутри, усиливая голоса внутри и столь — тошно.

Почему.
Почему.
Почему Сатору нужно было резко затормозить и оглянуться назад, когда он решил уже, что — хорошо; когда убедил себя в том, что так — правильно; смирился с закономерностью и своим положением. Когда так глубоко увяз в противоречии и собственном проклятии.
Почему не может промолчать. Не отступится. Молчи, молчи, заткнись, пожалуйста. Не смей. Не начинай. Это невозможно выносить и невозможно чувствовать, как раздражение срывает с цепей, как эмоции — волнами беспокойными бьют внутри, их, Гето знает, он не сможет удержать, если Сатору продолжит.

Но Сатору не замолкает. Никогда не отступает и добивается своего. Что даст тебе это?  Почему-

Сугуру смотрит на Сатору и свет его — слепит; слишком ярко. Хочется отнять у того очки, но он лишь берёт одноразовый стакан с кофе, который уже успел остыть, но не пьёт — сжимает вдруг резко пальцы, выплёскивая содержимое на руку, не обращает на это внимание, лишь хмурится.

— Потому что в этом нет никакого смысла. — Спустя долгое молчание, отвечает и отряхивает руку. Его это злит. Чужое упрямства и искренность, с которой Сатору это говорит. Его это злит: Сугуру знает, что тому на самом деле не всё равно — это невыносимо осознавать, потому что он разделяет эти эмоции, потому что ему хотелось этого. Гето был хорошим учеником. Прилежным. Гето был хорошим парнем. Примером для подражания. Он привык к вниманию, как привык, что его признают и к нему тянутся, знает: он мог бы вести за собой людей, возможно, от него ждали, что когда-нибудь он станет преподавателем в этой ущербной Академии. Беспокойство и симпатия других людей для него не значили ничего — он знал себе цену и считал это естественным, закономерным. Беспокойство и внимание Сатору — было нечто другим, особенным. В этом не стыдно признаться: ради него, пожалуй, Сугуру мог бы обратить весь мир хаосом, но-

-может ли он сделать это теперь?
Гето сомневается. Он уже слишком глубоко в трясине, не может выбраться из неё — его не отпускают руки и не отпускают голоса, не отпускает видение того дня и желание почувствовать кровь каждого из них, проклятого, омерзительного в своей сущности. Он никогда не сможет их простить.

И Сатору позволил этому случиться.

Гето не должен винить его в этом, но тупая обида всё равно жрёт изнутри.
Гето не должен винить его, и он признаёт: виноват он сам, нет — виноваты они все, все жалкие смертные, не обладающие проклятой энергией, но являющимися худшим воплощением жизни.

Он не успевает ответить на вопрос, думает — может оно и к лучшему. Он уже чувствует себя мёртвым, что-то в нём умерло в тот день, отравляет, ему страшно быть слишком близко к Сатору, он не позволяет себе прикасаться к нему, будто это способно было перекинуться на него, затмить свет, пятнами тёмными лечь на слепящее серебро непринуждённости удущающей; восхищающей. Но Сатору не понимает. Он хватает его сам, раз за разом, приходится сдерживать себя, чтобы не дёрнуться, словно прокаженный-

-он мог бы просто не идти за ним.
Это ведь так просто, просто сказать: «Давай в следующий раз, Сатору», — так просто пресечь всё и просто уйти. Сугуру не уходит. Идёт за ним. Он понимает к чему всё идёт слишком поздно, с языка не срывается привычное, укоряющее в безалаберности — есть вещи, которые они, как маги, не должны позволять себе делать; а люди, простые люди, разве их не должно что-то ограничивать? Разве имеют право они быть столько омерзительными?

Ладонь Сатору — тяжестью и теплом, от которого жжёт.
Взгляд его в этот момент не может скрыть даже тёмное стекло, и в груди у Сугуру что-то обрывается, он забывает выдохнуть, наблюдая за тем, как пространство вокруг поглощает темноте, как темнота — распадается звёздами, обращаясь бесконечностью, в которой ничтожным становится всё вокруг, но ещё больше значимым — он напротив.

Ты невероятен, Сатору.

От этого горько в той же степени, сколь это восхищает. Видел ли это кто-то ещё? Сугуру эгоистично верит, что он первый. Он хочет быть первым.

Он хочет быть единственным.

Противоречие — чёрная дыра в этом пространстве, тёмное пятно, сжирающее всё на своём пути, отнимающее года, века, жизни; пустое и мертвецки-леденящее.
Противоречие — Сугуру, и оно же отражается глазами Сатору.

Неужели Гето настолько очевиден?

Неужели-
Сугуру не может смотреть на Сатору подле себя. Это невыносимо. Это ложь, такая ложь, что несправедливо.

Он сам не замечает, как сжимает пальцы на чужом запястье, как стискивает их сильнее, скрипнув зубами.

Сугуру не может смотреть на Сатору подле себя — слишком ярко, слишком — слишком. В нём кристально-ясное, уверенное в себе и всепоглощающее; сам Гето рядом — тени, бесконечно тёмные и длинные, рядом с ним они становятся ещё глубже и непрогляднее, холоднее.

Он кривит губы и отводит взгляд, от встряски простреливает головной болью, но она кажется сейчас столь незначительной, что он не обращает на неё внимание.

— Ты невероятен, Сатору, — озвучивает он мысли почти беззвучным, но откровенным, и закрывает глаза; если тот отпустит его — что тогда? Сугуру не хотел, чтобы Сатору отпускал.

Сугуру хотел, чтобы оставил в покое.

Сатору был лучшим. И это не пошлое и обезличенное: сильнейший, превосходящий прочих — яркой звездой в небе, что не гаснет никогда; смелый, быть собой, вопреки, выступать против правил; обжигающий доверием; несгибаемый и способный смеяться столь же заразительно искренне, несмотря ни на что, видеть в мире яркие краски даже когда над головой вместо солнца — смог.

Сатору был не солнцем для Сугуру — выше.
Его продолжение; душа.

— Ничего важного. — Он снова смотрит, прямо; берёт себя в руки и выдыхает, разжимает пальцы, расслабляясь. Ты сильнее, чем думаешь, пусть и с ним — не сравнишься. Он не может показывать своё сомнение и свою слабость; не хочет, чтобы Сатору разочаровался в нём: — Я просто устал.

Он должен держать себя в руках, но лицо перекашивает неожиданно даже для самого себя раздражением, и он отзеркаливает чужой жест — хватает за ворот и сам, вздёргивая, подтягивает ближе к себе.

— Извини, не все такие сильные, как ты. — Ему хочется вдарить лбом по переносице, — я настолько жалко выгляжу в твоих глазах? — Сугуру рычит, срывается, цепи, что он крепко держал в руках, трещат в звеньях, распадаются: — Иди к чёрту, Сатору. — Ему хочется и он не сдерживается, не использует способности, но на самом деле бьёт, знает — не прав, но остановить себя уже не может, подаётся ближе.

— Хочешь знать, что случилось? — выдыхает это на ухо, подавшись ближе: — Мне невыносим этот мир, я и правда жалок, я жалею, что не согласился убить их всех, я должен был согласиться. Эй, Сатору, что скажешь, наверстаем упущенное? — Он смеётся сжатым сумасшествием, отстраняясь, но Сатору не выпускает, но взгляд его остаётся тёмным, нечитаемым, в нём отражение сотен душ, в нём холодный огонь и безвыходное, погибающее.