Город перед ним — далёкая ирреальность, как карточный домик, такой же незначительный, обезличенный. Он делает шаг ближе к краю, ещё один, каждый шаг — ускоряет пульс, ускоряет, кажется, движение крови, сердце, будто давно замершее, сбивает ритм и выбивает воздух из лёгких. Эндрю знает: это то, что называют страхом, и он замирает у самого карниза, чувствуя, как от высоты становится дурно. Это ощущение ему почти нравится. Оно помогает почувствовать, что он всё ещё жив и может что-то чувствовать, оно оглушает и встряхивает, когда сжимаются внутренности от удушающего. Эндрю хочет сделать ещё один шаг, он опускает взгляд вниз, под тусклым светом фонарей тёмный асфальт и ни одного прохожего. Высота обманчива. Сколько времени бы на самом деле заняло падение? Секунду? Десять? Эндрю не жалко собственной жизни, нечего было жалеть и сожалеть тоже не о чём было. Бессмысленность выкрашена в серый, бесцветный, высечена скукой и апатией, от неё даже не тошно, просто — никак.
— Господи, Эндрю! Ты что здесь забыл? — Эндрю не оборачивается, мнёт в пальцах сигарету, которую так и не закурил. Он бы сделал этот шаг, не чувствуя сомнений и отсекая необходимость каждое утро открывать глаза раз и навсегда, если бы не взял на себя ответственность за него, за них, — мы готовы ехать в Эдем, ты как? — Эндрю обещал, что будет будет защищать Аарона, под его защитой Ники, и это — единственное, что удерживает его от этого шага. Сухой факт: жизнь — то ещё унылое дерьмо, ни смысла, ни ценности, ни интереса в ней Эндрю не видит, и не было ничего, что заставило бы его изменить это мнение, как не было ничего, что заставило бы его почувствовать хоть что-то. Дело не в отчаянии или ещё какой херне, просто какая к чёрту разница? Просто бывает невыносимо тошно и сложно от одного факта, что необходимо двигаться, дышать, быть. Эндрю щелчком откидывает сигарету вниз и убирает руки в карманы штанов, оборачивается к Ники, но ничего не говорит, проходит мимо.
Поездка в Эдем заканчивается судом. Адвокаты говорят, что Эндрю психически нестабилен, давят эту линию поведения, чтобы он снова не оказался за решёткой, и Эндрю __так плевать,__ но он не может не согласиться, что оставлять этих двоих одних нельзя, он взял на себя за них ответственность и будет нести её до конца. Сожаления за содеянное он не чувствует и даже не пытается выразить его, Эндрю — мрачная, сжатая агрессия, царапающая равнодушие, недружелюбие и опасный взгляд. Эндрю — сорвавшееся и бесконтрольное, когда ломает колено одному из тех, кто был настолько глуп, что решил цепляться к Ники. В руках Эндрю кем-то выброшенная на помойку бита, в грязи и крови недоумков, когда его пытаются остановить, Эндрю убил бы их без колебаний и так же не чувствовал бы угрызений совести: они достаточно дали ему причин для того и не его вина, что они такие отморозки.
Судебный психиатр подтверждает проблемы с психикой, диагноз его разнится с тем, что ему выставляли, когда водили к другому идиоту, но на это всем глубоко плевать так же, как плевать самому Эндрю. Пограничное, биполярное, да хоть шизофрения — Эндрю от души бы посмеялся над этим, — он терпеть не может мозгоправов, и это у них взаимно, работать с ним никто не хочет так же, как он не намерен тратить время на подобную херню. Его отпускают под необходимость принимать антидепрессанты и наблюдаться у психолога, и он не сдерживает насмешливой ухмылки — __такая тупость.__ Эндрю не может позволить себе оказаться за решёткой снова, поэтому не оспаривает вердикт, пусть так, хуй с вами. Первый раз он оказался в ювенальной тюрьме, когда хотел сбежать от Дрейка, тогда он чётко понимал, __что__ должен сделать — взлом, проникновение, ограбление, — и до чего же смешон тот факта, что именно там его жизнь была относительно __спокойной.__ Там же Эндрю понял, что его привлекают парни, отнёсся к этому с мрачной иронией: могло ли вообще быть иначе? Там же — впервые поцеловал другого сам. Был под угрозой ужесточения срока, когда сломал руку ещё одному, решившему, что может заявлять права на __его__ тело: ощущение, когда он схватил того за волосы и впечатал со всей силы лицом в стену было бы приятным, если бы он чувствовал хоть что-то, кроме злости и отвращения. Несмотря на это, Эндрю смог выйти досрочно и больше возвращаться туда нельзя было — теперь на нём была ответственность не только за свою жизнь, он это понимал, но держал себя в руках, всё равно, откровенно говоря хреново: есть вещи, с которыми он не был намерен мириться.
Если кому-то и помогали антидепрессанты, то — не ему, есть своя ирония в том, что ему предписали то, что ещё больше расшатывает психику. Эндрю выдавливает из блистера таблетку и, не давая себе ни секунды на размышления, закидывает в рот. Это то, что лишает его трезвости почти на корню. Это то, что должно было решить проблемы с агрессией и антисоциальным поведение. Это — хрень полная. Единственное, что оно даёт — маниакальное, неестественное веселье. Настолько острое, что сперва становится не по себе от того, насколько меняется внутренний фон. Таблетки притупляют ощущение и способность мыслить слаженно, за весельем маскируется привычная тяжесть в груди и разрушенное вместе с основанием желание жить. Эндрю весело улыбается, Ники осторожно спрашивает всё ли хорошо, Аарон напряжённо смотрит. Всё просто охуительно. Всё тоже дерьмо, только в другой профиль — ему всё так же похуй на всё вокруг, всё так же он не видит смысла ни в чём, всё так же — скучно, только вместе с этим теперь ещё и __весело__ — маниакальное отражается во взгляде, а он непринуждённо отмахивается: похуй. Эндрю становится раздражительнее, и это — тоже смешно, потому что херня полная это предписание, такими темпами он с большей вероятностью будет «опасен для общества».
Нил Джостен Эндрю не нравится. Нилу Джостену Эндрю не доверяет. Его история трещит по швам и это отзывается острым раздражением: __кого ты привёл, Ваймак?__ Если собрался врать, то научись сперва это делать, Джостен. «Будет весело», — «Какое-то время», — думает Эндрю, и это его почти, вместе с тем, забавляет. Потому что «весело» для Эндрю — медикаментозное, искусственно вызванное, радикальное. Должно было быть весело, но Нил — ложью выточенное имя и какое-то припадочное «Всё в порядке». С переломанными руками и ногами, с дулом пистолета у виска, наверное, он говорил бы тоже самое, и это Эндрю, откровенно __бесит.__ Бесит его и понимание, что даже через затуманенное таблетками сознание Нил умудряется пробраться в голову, встряхивая привычное отсутствие эмоций бесконтрольным и не имеющим смысла. Ему должно быть всё равно, даже если этим «в порядке» тот и правда в могилу сведёт себя, что важнее: Эндрю нутром чувствует, что Нил слишком много, слишком важного не договаривает, на кой чёрт вообще кому-то скрывать свой цвет глаз? Никто без веской причины не станет этого делать, и Эндрю не может придумать ни одной «безопасной» причины для этого.
Нила Джостена Эндрю ненавидит. Он не может доверять ему. Он ему не нравится. Он говорит «прости», когда правда вскрывается, так просто и непринуждённо, как будто это ничего не значит, заученным, __правильной__ реакцией, что Эндрю выводит это из себя. «Прости»? Что нахрен это изменит? Он лгал в лицо столько месяцев, как будто это что-то незначительное, о каком доверии тут вообще можно говорить? Эндрю бы ему это «прости» выбил к чёртовой матери, вместе с зубами, чтобы не смел больше: __заткнись,__ если в тебе нет даже грамма сожаления.
Эндрю знает, что должен держаться, как можно дальше от Нила.
Эндрю знает: ничем хорошим это не закончится.
То, что он чувствует, находясь рядом с ним, ненормально. Такое обычно заканчивается полным провалом, сожалениями — Эндрю нажрался этого дерьма вдоволь. На Нила Джостена ему должно быть так же похуй, как и на всё и всех остальных.
Роланд говорит: «Встречаетесь?» — и Эндрю поднимает на него тяжёлый, раздражённый взгляд, как подобный бред вообще мог прийти ему в голову? Роланд больше прочих знает __насколько__ Эндрю всралось подобное, Роланд тот, с кем Эндрю «экспериментирует» и даже так он никогда не переступает определённые границы, даже так — не позволяет к себе прикасаться. Так каким нахрен местом он думал, когда высирал подобное дерьмо? Нила Джостена Эндрю ненавидит, но, смотря на него, не может отрицать, что мог бы поцеловать его, и не только, но факта это не отменяет: он ему не нравится и ему он не доверяет.
Они говорят: «Так не может больше продолжаться», — настаивают на том, что его  нужно снять с таблеток. __Так будет лучше.__ Для него. Для всех. И это так смешно, что Эндрю совсем не весело — по чьей милости он вообще оказался в такой ситуации? Эндрю не спорит, соглашается: он лучше прочих знает насколько они разрушают его организм — этому разрушению он способствует алкоголем и «крекерной пылью». Эндрю не спорит, но не может не подумать: «Как не вовремя», — ему придётся оставить Аарона и Ники, Кевина и Нила, и он __знает__ чем это обернётся, знает это и Нил, но всё, конечно же, блять, в порядке.
Они говорят, что это во благо, но Эндрю не верит в благие намерения — не было ни одного раза, когда бы это не заканчивалось откровенным пиздецом, и этот случай не стал исключением. Его отправляют на лечение, чтобы снять с таблеток — Пруст использует другие наркотики, чтобы обеспечить собственную безопасность: восприятие Эндрю искажается, равновесие шаткое ломается, сознание путается. Его отправляют на лечение, чтобы стало лучше — Пруст собирает всю информацию о его прошлом отнюдь не для того, чтобы «проработать» проблемы. Пруст — сжимает пальцы на шее, воспроизводя сцену из прошлого, и, как и тогда, Эндрю не способен выдавить из себя ни одного звука. Пруст говорит: «Ты, блядь, хочешь этого», — и тянет губы в мерзкой улыбке от уха до уха, наслаивая новые воспоминания на старые. Пруст — вгрызается зубами в запястья, оставляет синяки на шрамах, порченным следы там, где Эндрю вырезал символы своего права на себя самого: а права-то, Эндрю, у тебя нет, и помнить об этом ты будешь всегда. Лечение, которое должно было помочь ему — убивает, Эндрю чувствует, как то, что ещё было живо в нём умирает, как сгорают последние эмоции, как он становится абсолютно пол и пуст. Одно оказалось правдой: с таблеток, в конце концов, Эндрю и правда сняли.
Нил Джостен должен был быть следствием наркотического в крови, маниакального — всплеском эмоций, вызванных медикаментозным. Так почему тогда он чувствует злость, когда видит новые раны на нём? Почему в мёртвом и глухом прорастает что-то неясное, раздражающее; не отпускает? Почему Эндрю должен чувствовать это? Почему это должен быть Джостен?
Эндрю ненавидит Нила Джостена. Ненавидит, потому что он становится причиной и якорем, как от этой зависимости избавиться Эндрю не знает, но понимает: он и не хочет этого, и за это — ненавидит его ещё больше. Это фатальное, ничего хорошего из этого не выйдет, ни одному из них этого не надо, так почему же тогда Нил говорит «Да», позволяет? Эндрю мёртв внутри, Нил — изломан, что они могут дать друг другу, когда изначально ни одному из них ничего и не надо?
Город перед ним — далёкая ирреальность, один шаг, и это бы поставило точку во всём, Эндрю закуривает и переводит взгляд на Нила: этот шаг он не сделает никогда.

Там —
Сугуру не говорит себе: «Всё в порядке», — снова-и-снова, снова-и-снова, повторяя по кругу, словно мантру и пытаясь перекрыть им очевидный надлом столь тщетно и самонадеянно.
Не говорит себе, что стоит сделать шаг и уступить дорогу, молча провожая взглядом, вобравшем в себя беснующуюся темноту, спину Сатору.
Не подражает и не ищет спасенья в разрушении — себя, его, мира вокруг.

Там Сугуру хватает Сатору за руку, не позволяя ускакать дальше на эйфории собственных возможностей и не позволяя себе отпустить его. Не винит его за то, что не замечает, принимая очевидную истину: нельзя знать того, что не озвученно и что отказываешься принимать сам. Мир не становится лучше, людей за_ завесой он всё же не может принять, не может понять и простить — не может. Но там — солнце не выедает сетчатку глаза и каждый шаг Сатору наполяет пустое красками. Там Сугуру столь же эгоистичен: ему нужен Сатору, он ставит его превыше и на него же взваливает эту ответственность; если я оступлюсь — подхвати, будь рядом. Там ему интересно: способен ли Годжо Сатору на такой же надлом или и в этом он тоже сильнее? Он спрашивает его об этом, когда звёзды рвут небо мирриадами света, когда стрекот цикад перебивает собственные мысли, а присутствие рядом дарует надежду.

«Так будет лучше» единолично-принятого там нет, как нет крайностей в падении, которое казалось единственно-верным.

Там —
Сугуру верит в вечное, доверяет свои слабости, чтобы стать сильнее. До сих пор не способен выразить словами всё то, что сжимает грудную клетку, но так ли оно и надо? Выдыхает медленно, отпуская напряжение, позволяет лёгкость в улыбке, наблюдая за чужой беспечностью, смеху сорваться с губ, а себе — податься ближе. «Дурак ты», — говорит он Сатору доверительно, почти нежно, а тот и не спорит даже, лишь улыбается ярче, не скрывая шкодливого, по-мальчишечьи счастливого во взгляде. Этой лёгкости Сугуру всегда завидовал. Этой лёгкостью Сугуру восхищается, и тогда ловит себя на страхе, что за ней может быть столь же тяжёлое, погибелью разъедающее — этого он хотел избежать во чтобы то ни стало. Не говорит себе: «Он же сильнейший», — «Быть того не может», — но и не озвучивает тоже. Дурак и он, поэтому держит крепче, обжигая на выдохе плечо Сатору, не сдерживается и пускает в ход зубы: по-собственнически, в глухом отчаянии потерять то, что посмел позволить и что ему позволили.

Там время, отведённое им, не столь скоротечно. Сатору оставляет своих драгоценных учеников на самообучение и прячет взгляд за повязкой, переваливаясь через подоконник учебного кабинета, не обращая внимания ни на переполошившийся класс, ни на недовольство Сугуру за то, что мешает занятию. «Ну а что, дальше совместная практика», — говорит он, закидывая в рот конфету, — «Посмотрим кто кого», — его, кажется, ничего не заботит, и Сугуру тоже отпускает свои заботы: «Да, посмотрим», — соперничество там всё тоже, как из школьных дней, как раньше, не обременённое, позволяющее довольство.

Там полной грудью они вдохнуть могут оба, и счастье это не ответом на безмолвное: «Что если». Счастье это там самой настоящей реальностью, и там бы Сугуру хотел бы остаться навечно.

вфывфыв

выфвыфв